Спектакль как будто про тебя поставлен. Настолько всё понятно, и как по живому режет. Там в двух словах история о том, как в столицу (гончаровский Санкт-Петербург очень красиво переделали на современную Москву) приезжает восторженный юноша (Сашенька), не терпящий «изменить мир». И встречается там с уехавшим 10 лет назад дядей, которого город уже успел перемолоть, и который вполне успешно вписался в столичную жизнь. Дальше надо видеть, но вот я смотрю на обоих, и прекрасно становится понятно, что на самом деле это один и тот же человек — можно представлять себе просто сдвиг по времени, либо альтернативные варианты развития. И поэтому нет конфликта — кто прав, а кто виноват. Это внутренний конфликт, который раздирает каждого из нас. И очень «московский» конфликт (наверняка, в других городах тоже такое, не знаю, не был, я был именно в Москве), когда перед тобой альтернатива: жить так, как тебе кажется правильным — или жить так, как в конечном итоге выгодно. Отрастить непробиваемую броню, не показывая самого себя никому и никогда, чтобы никто не догадался, куда тебе можно воткнуть нож — и в таком случае прожить жизнь ради строительства этой брони. Или попытаться жить открыто, но в первом же столкновении тебе припомнят всё, и твоя карьера / столичная жизнь на этом закончится.
Ещё почему это очень «московский» спектакль (и наверняка раньше был очень «петербургским») — по причине этой ситуации. Которую лично я вижу в огромном расслоении страны. Когда есть «успешные» люди, когтями завоевавшие себе место в столице — и есть «лузеры», которым это не удалось (ну или, в лучшем случае, они сами не захотели участвовать в этой олимпиаде). И есть ты живёшь в такой ситуации, если перед тобой стоит именно такой выбор, если мест в столице (а она неспроста «нерезиновая») на всех не хватит, то тебе поневоле придётся каждый день доказывать не только то, что ты хорош, но и то, что ты лучше остальных — ну или они хуже тебя, это ведь одно и то же. Откуда жизненная необходимость покерфейса и контроля собственных эмоций — вокруг враги, они тебя с потрохами сожрут, дай им только возможность.
И настолько жизненно это всё в спектакле получилось, что ты во всех героях узнаёшь не только самого себя (о, а это со мной было! хмм, и это было. и это...), но и всех своих друзей заодно. Просто вот до мельчайших жестов — всё знакомо, всё родное, всё противное. Причём, что интересно, собственный идеализм помнится уже смутно — помнишь, что было что-то такое, наверняка было, не могло не быть. А вот себя в поведении дяди помнишь существенно лучше. Но при этом, в сложные для Сашеньки моменты, хочешь не хочешь, а ты за него «болеешь», это от неловкости за него у тебя зубы до боли стискиваются.
Серебренников — а это его спектакль — гений, конечно. И очень приятно, когда начинаешь узнавать какие-то его любимые сюжетные ходы. Вот эта самая первая сцена прощания с мамой — это же практически первый эпизод из его «Постельных сцен» (и настолько же больно бьёт по тебе, потому что и там ты «узнаёшь» всех действующих лиц). А сцена с любовью Юлии Павловны — это первая серия «Ростова-папы» с Гундаревой. И это не мешает (ааа!!! он всё по второму разу использует!!1), а наоборот — ты радуешься узнаванию и смотришь на отличия от предыдущей версии.
В книге Сашенька пишет стихи и прозу, в спектакле ему дали ещё и гитару в руки. В самом начале от стоит с этой гитарой и сурово отбивает ритм на пару со своим «другом навеки» — как в популярном меме «как ты видишь самого себя». А потом он играет свои песни дяде — «как тебя видят другие». И уморительно смешно, когда дядя (и ты с ним вместе) ещё до первой ноты понимаешь, что вот этот 20-летний пацан, он ведь жизни не видел, и стихи у него должны быть такими же пафосными. И тут он заводит балладу с первой строчкой «Я слишком много понял...» — дядя: я, пожалуй, пойду прилягу. Второй раз Сашенька берёт гитару после несчастной любви: «От тоски и горя взвыв по-волчьи» — и ты снова катаешься по полу от того, ну до какой же степени это смехотворно, а при этом тебя всего внутри сводит в судорогу, потому что ты-то прекрасно помнишь, как сам в своё время выл по волчьи от этой тоски, и от этого горя.
В спектакле дядя сделан просто совершенным, отточенным до малейших деталей. В книге он иногда сомневается в собственной правоте, иногда даже ошибается, он пытается давать советы — в современном мире у него нет такого права. Не открывай щели, не поднимай забрала, убьют на месте. Он идеальный циник практически до самого конца, (спойлеры!) когда у него умирает любимая, и они с Сашенькой вдруг меняются местами — дядя готов пожертвовать всем ради неё («and all your money won’t another minute buy»), а племянник к тому времени уже отрастил свой панцирь (что самое страшное — и ты с ним, чисто за время спектакля!) и начинает рассуждать о выгодном браке и посте в министерстве. Это опять же, к слову о том, что на самом деле это один человек, просто разные его грани. Это мы, это про нас.
Я думаю, это после спектакля меня так развезло на размышления, ради чего мы живём. В контексте карантина это очень наглядно с недавним парфёновским «не надо зря терять время», время — это едва ли не единственное, что у нас вообще есть.
Музыка в спектакле прекрасная. Первая же вещь — «Горе тебе, великий город!» — у меня до сих пор регулярно в голове звучит. Особенно вот эта последняя, крайне нестабильная, неустойчивая нота. Я тут регулярно вспоминаю Рика Вейкмана, когда тот объяснял песню Дэвида Боуи — как её можно было бы написать «банально», и как, создав вот такую вот «нестабильность», Боуи сделал шедевр.
Ну и сам факт наличия в спектакле хора — тут же вспоминаешь «Великую Афродиту» Вуди Аллена. Люди покультурнее, наверное, вспоминают сразу греческий театр, но я о существовании там хора узнал от Вуди Аллена.
[Нецензурно!]
Сцена, когда дядя прямо таки заставляет Сашеньку сказать «это херня» (на его «вещественные знаки... невещественных отношений» — приехал в столицу с локоном возлюбленной) это просто реальная сцена из нашей общаги. Когда ещё перед первым курсом В. рассказывал мне, что я не приспособлен к жизни, что меня здесь съедят, что я даже нахуй не умею посылать. Вот скажи: «пошёл на хуй!» Скажи, скажи! Нет, у тебя как-то неубедительно получается. Будем ставить тебе произношение! И таки да, поставил. Научил. Пригодилось.
А ещё, забавно было смотреть сцену с «мусором». Сашенька уже служит в каком-то учреждении, к нему приходит посетитель, пытается что-то всучить в руки.
— Что это?
— Это?
— Да, это.
— Это... ничего...
— Это мусор!
— Это мусор?
— Мусор! А что делают с мусором?
Я сижу и думаю, что, надо полагать, Сашенька теперь на какой-то связанной с литературой должности. И что в точности как совсем недавно дядя заставил его выбросить всю его поэзию, так и он теперь третирует молодых и наивных авторов. А потом оказывается, что Сашенька при какой-то более денежной должности, и пачка бумаги была взяткой, а мусорная корзина — всего лишь манёвр взять у посетителя деньги, как бы и не беря их прямо из рук. Когда смотрел во второй раз, обратил внимание, что залу это было понятно с первой же фразы — вы слишком долго не жили в России, если...
Другой момент, когда я почувствовал собственную тупость, это сцена смерти дядиной жены. В первый раз я даже не понял, что она умерла, осознал это только в следующей сцене — гениальной, к слову, когда буквально одним кадром показывается очень многое. И во втором просмотре я совершенно по-другому смотрел сцену прощания — когда ты понимаешь, о чём она, она пробивает до слёз. Да даже сейчас, когда просто вспоминаешь её. Отличный спектакль!
К слову о сцене прощания — в спектакле отличные декорации. На сцене практически всегда находятся три больших светящихся круга (дядя работает в «министерстве света» — достаточно прозрачная аллюзия на какую-нибудь нефть, или что там ещё можно добывать и продавать), которые трансформируются то в офис света, то в буквы MOSCOW: «M» и «W» очень красиво показываются логотипами московского метро, а «S», конечно же, долларом обменника. Тут я вспомнил, как в перестройку, когда в разговорный русский язык уверенно вошло словосочетание «свободно конвертируемая валюта» один из репортажей из столицы начинался крупным планом букв «СКВ», затем камера отъезжала, и становилась видная вся надпись на каком-то из вокзале: «МОСКВА».
Так вот, в сцене смерти эти круги ставят в профиль — и ты тут же немедленно видишь МРТ. А это значит рак. А это значит смерть.
И вот это жонглирование декорациями напомнило игру Мнушкиной в Théâtre du Soleil, когда они тоже заставляют тебя видеть что-то настоящее каким-то минимальным количеством предметов на сцене. Постоянно меняя прямо у тебя в голове интерпретацию реальных предметов декораций.
Роман мы наверняка если не проходили в школе, то как минимум он был у нас в каком-нибудь списке рекомендованной литературы. Но я к концу школы очень жёстко косил уроки, уж точно уроки литературы, поэтому «прошёл мимо». А жаль — очень интересно было бы знать, как он воспринимался бы, когда ты — Сашенька. Ты молодой, у тебя горят глаза, и ты рвёшься менять совершенно того не просивший мир. Когда ты веришь, что дружба — это на всю жизнь, ну а любовь так и подавно.
При этом в книге была пара моментов, когда, кажется, Гончаров просто не придумал, как сменить тему, ну или тупо не вычитал перед публикацией :-) В спектакле, конечно, такого себе не позволишь. Сцена, когда Сашенька спорит с дядей прерывается чуть ли не классическим «кстати», всегда анонсирующим продолжение, которое будет не кстати:
— По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, — заметил Александр, — то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть...
— Да, этот клапан недаром природа дала человеку — это рассудок, а ты вот не всегда им пользуешься — жаль! а малый порядочный!
— Нет, дядюшка, грустно слушать вас! лучше познакомьте меня с этой приезжей барыней...
— С которой? с Любецкой? Она была вчера?
И наоборот получилось со сценой «замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое» — в спектакле я два раза не понимал, о чём речь, а в книге разжевали. В той же сцене (дядя описывает романтическое свидание Сашеньки, не бывши там, потому что «все одинаковые») дядя говорит «А руками-то, я думаю, как работал! верно, опрокинул или разбил что-нибудь» — в спектакле «опрокинул или разбил» убрали и фраза «руками работал» приобрела совершенно другой смысл, невозможный во времена Гончарова. Как тут не вспомнить анекдот про «целлофан» и «эбонит» :-)
Ещё одна немыслимая у Гончарова вещь — место Юлии Павловны Тафаевой в обществе. В спектакле она — бизнес-леди, мешающая дяде. Вся жизнь за идею, ни семьи нет, ни детей, и дядя поручает Сашеньке влюбить её в себя, чтобы отвлечь, заставить её совершить ошибку. В книге (в России XIX века) никаких бизнес-леди быть не могло, там Юлии Павловне 23 года, в неё просто влюбляется деловой партнёр дяди, и Сашеньке нужно всего лишь отвлечь девушку, чтобы партнёр ради неё не стал совершать ошибки.
А вот фраза, которую я в романе не понял: «...друзей, которых у него было множество и на службе, и по кондитерским, и в частных домах» — что это за кондитерские? В конце романа слуга объясняет матери, что в Питере Сашенька «не держал стол», покупал готовую еду — эти кондитерские имеются в виду? Но какие могут быть «друзья по кондитерским»?
Зато слово, которое я понял — «иеремиады» = длинное литературное произведение о том, как нынче всё плохо. По-французски jérémiade, а у меня одного коллегу зовут Jérémy, он мне рассказал смысл этого слова (у него ещё и фамилия переводится примерно в духе «вечного плача» — тяжело ему было в школе...)
Новое для меня красивое слово полуимя — по контексту казалось, что это имя без отчества, а оказывается, это упрощённая версия имени. Не знаю, насколько подходит «Саша» от «Александра», Википедия называет это уменьшительным именем, не уточняя взаимоотношения этих двух терминов. Пример полуимени — «Гришка» для «Григорий», а в книге вообще использовали французское «Julie» для «Юлии».
А ещё в романе практически описан «синдром фейсбука», когда человек впадает в депрессию, сравнивая себя с тем, как выглядят друзья:
Он не знал, что делать: ворочался с боку на бок на диване, стал перебирать в уме знакомых — и пуще затосковал. Один служит отлично, пользуется почетом, известностью, как хороший администратор; другой обзавелся семьей и предпочитает тихую жизнь всем суетным благам мира, никому не завидуя, ничего не желая; третий... да что? все, все как-то пристроились, основались и идут по своему ясному и угаданному пути. «Один я только... да что же я такое?»
Не надо меряться! И надо помнить, что про себя вы знаете всё, а про других — только то, что они вам показывают :-)
